Емельян Пугачев. Книга 1 - Страница 163

163

Пожалели, потужили, нечего делать, доведется коней продавать.

Запродал Емельян свою донскую лошадку Ласточку Карпу Степанычу за девять рублей двадцать три копейки, торговались долго, выпили. А барского коня хозяин присоветовал в Елабугу вести, да на базаре с цыганами не вожгаться, цыгане живо околпачат, а прямо ехать к воеводе, он хоть и собака, а рослых коней любит, и деньжищ у него хоть двор мости, — хапуга, вор!

Барский конь Серко принадлежал Семибратову, а другого своего коня Пугачев пожертвовал по доброму своему сердцу Варсонофию Перешеби-Нос, тот на полдороге в леса свернул, чтоб укрыться, где-нито от розыска и обзавестись хозяйством. Эх, хорош мужик! Путем-дорогой он казаков грамоте учил: буки-аз-ба, ба! веди-аз-ва, ва! Даже Емельян Иваныч поднаторел кое-как свою фамилию прутиком на песке царапать: «Пу-га-чев».

— Ну, Ванька, причмокни Серка в губы, почеломкайся… Только ты его и видел… — Пугачев вскочил на свою запроданную хозяину лошадку, Серка в чумбур взял, в повод, и попылил вдоль камских берегов.

Вот оно село Понайка, вот Подмонастырка, а вот и городок Елабуга, всего двадцать верст каких-нибудь.

Дав лошадям передохнуть, выкупал их в Каме, пригладил скребницей, высушил и — прямо к воеводе.

Воеводский дом обширный, приземистый. У ворот в полосатой будке будочник с алебардой дремлет, по двору гуси вперевалку ходят, травку щиплют, свинья с поросятами месятку в корыте чавкают, два полицейских стражника — мещеряк да русский — возле открытой конюшни в трынку режутся, в картеж. В стойлах два коня овес хрупают, увидали новых лошадей, затопали копытами, заржали.

— Откуда? С пакетом, что ли? — прогнусил из открытого окна воевода.

Левая скула его сильно вспухла, подвязана большим платком, куделя из-под платка торчит, красный нос в прыщах, глазки узенькие, темные волосы ежом.

— К вашей милости, — снял шапку Пугачев, — вот отменного коня продавать вам пригнал… Сказывали мне…

— Заходи! — крикнул воевода, умильно косясь на породистого рослого коня с атласной шерстью, в серых яблоках.

Пока Пугачев подымался наверх, воевода ударил в ладоши и что-то приказал бывшим во дворе стражникам.

— Ну, здорово, дружок, здорово, миленький, — ласково сказал он Пугачеву.

Видя столь приятное обхождение, Емельян Иванович взыграл духом, гаркнул:

— Желаю здравствовать вашему высокоблагородию!..

Воевода запахнул полы татарского бешмета, сел за стол и, подперев подбородок кулаками, лукаво прищурился на Пугачева.

— И сколько же ты, голубчик, просишь за лошадку?

— Да сто рубликов желательно бы…

— Сто рубликов? — чуть перекосив рот, переспросил воевода. — Горазд дешево, горазд дешево просишь.

— Это для ради вас токмо, ваше высокоблагородие, мне цыган да сальные пупы на рынке сто двадцать пять сулили…

— Дешево, дешево, спасибо, — воевода легонько застонал, потрогал больную щеку и закатил глаза. — А ты кто таков сам-то, милушка моя? — спросил он, приятно улыбаясь.

— Я казак с Дону, — приятно заулыбался и Пугачев. — При мне паспорт.

Воевода вдруг вскочил, грохнул кулаком в стол и заорал петушиным голосом:

— Ах ты, сволочь! Конокрад ты, сволочь, а не казак… Гей, стражники!

— он схватил звонок и оглушительно зазвонил. — Ты эту кобылицу у протопопа украл, у нашего протопопа! Вот ты какой казак… Ах ты, сволочь!

Пугачев изумленно разинул рот и задвигал бровями:

— За что же так бесчестите меня? И вовсе не кобылица, а мерин это…

— Я тебе покажу — мерин!.. Ах ты, сволочь… Встать у дверей! — скомандовал он вбежавшим стражникам, русскому да мещеряку. — Я тебе покажу, как у протопопа кобыл воровать. Я тебя, вора, в

колодки, на цепь, на цепь! А завтра на базарной площади палач с тебя, конокрад, три шкуры спустит… Ах ты, сволочь. Вор!..

В груди Пугачева заклокотало, глаза налились кровью.

— Геть, гадючье отродье! — заорал он вне себя и полез на воеводу. — Руки коротки, чтоб донского казака срамить. Еще тебя вареный петух в брюхо не клевал… Еще ты…

— Вяжи его! — кружась вокруг стола и схватив подсвечник, по-петушиному проверещал воевода. — Стражники!

И едва успел он рот закрыть, едва успел замахнуться на казака подсвечником, как Пугачев со всего маху треснул его по больной скуле кулачищем. Воевода взвыл и кувырнулся на пол, и Пугачев, отбиваясь ногами от стражи, выпрыгнул в окно.

— Конь! Где конь мой?.. — замотался он по двору и, не видя Серка, вскочил на свою донскую лошаденку Ласточку. — Гады! Коня моего збуздали…

Коня давай, коня!.. Во-о-ры…

Поднялась невообразимая сумятица. Повыскакали воеводиха, ребята, нянька, писаришки, повар с поваренком; на трещотку, на свистки спешили во двор полицейские старики-солдаты, стражники, будочники, сбегались праздные зеваки: бабы, сапожники, сбитенщики, бурлаки с Камы, нищеброды.

— Ой, ой! — не переставая, вопила толстая воеводиха, указывая на казака. — Имайте! Мужа зарезал, разбойник… Мужа убил…

— Туда ему и дорога! — по-озорному кричали из толпы.

— Бейте всполох! Ворота, ворота запирайте… Ой, ой!..

Народ — ни с места. На Пугачева кинулись седые старики-солдаты, стражники. Пугачев выхватил вгорячах саблю — ручка да остаток клинка в четверть аршина — и страшно заорал: «Геть, геть!» Он показался толпе столь грозным, а сабля столь длинной и сверкающей, что толпа шарахнулась в стороны. Бывалая лошадка взвилась на дыбы, ударила в воздух задом. Пугачев оправил шапку и, сшибая толпившихся у ворот зевак, вымахнул на улицу.

163